Миледи Ночь
Зарегистрирован: 23.11.2006
Сообщения: 1220
Замечания: 2
|
 Добавлено: Пт Май 23, 2008 1:01 pm Заголовок сообщения: 9.05.08 Проза: У сожженной хаты |
 |
|
Эпиграф
Ребенок в утробе матери совершенно один, ему не нужны никакие правила.
Правила появляются тогда, когда другие вступают с ним в отношения.
Правила возникают в отношениях, поскольку вы не один - вы должны думать о других, принимать их в расчет.
В утробе матери ребенок один: ни законов, ни морали, ни дисциплины, ни порядка - ничего не нужно, но как только он рождается, даже первый вздох - явление общественное. Если
ребенок не кричит, доктора заставят его кричать, иначе он умрет. Он должен кричать, чтобы
открылись пути, через которые он сможет дышать: крик очищает горло. Его заставят кричать,
даже первое дыхание явление общественное, при этом присутствуют другие, и начинается
формирование.
Песни Махамудры 2
Обожгло рот. Жидкий огонь пошел по телу, по жилам, по костям. Я открыл глаза. Пыльная лампочка горела надо мной совсем низко. Что-то стучало, стучало мерными ударами, дрожала, дрожала пыльная звездочка.
- Который час?
- Часы-то остановились, вот горе, - ответил радостный голос.
- Где мы?
Давящая тишина.
- Епс мы хоть живы?
Нет ответа.
Прошло неопределенно много времени.
Да, у меня провал в памяти. Я вспоминаю, воспоминания обрываются как-то неопределенно. Не могу понять, - что было, а что - мои сны... Странные сны.. Дайте хоть кто-нибудь пить...
-Как я сюда попал? Почему огонь вызывает во мне воспоминание совсем о другом месте, излучавшем всей своей поверхностью только боль и смерть? Этого я не знал. Этого мне не вспомнить, об этом вообще не следовало думать, если хочется сохранить хотя бы те крупицы здравого смысла и памяти, которые еще остались в моем распоряжении.
Лампочка неумолимо падала, она падала так уже кажется тысячи лет, и человек знал, что в конце ее гибельного пути короткая вспышка взрыва принесет ему забвение и конец всем его мучениям. Тем не менее, он упрямо боролся, и он бы, возможно, справился, найдя внутри своего разбитого тела резервы жизненной силы. Он бы наверняка справился со свалившейся на него бедой, если бы не одно обстоятельство…
Страшный вопль разодрал уши. Оказывается кричал я... Опять скорчился под одеялом. Так, умирая, подгибают ноги к животу, становятся меньше. Угасали, как пепел, желания, коченели чувства. Слух не улавливал более звуков.
"Хорошо тебе во сне, милый человек. И не надо, не просыпайся, спи, спи! Хоть во сне поживешь. А проснешься - сядешь, вот так-то, на корточки, под одеялом, - дрожи, как ворон на мерзлом сучке. Ах, ночь, ночь, конец последний... Ничего-то человеку, оказывается, не надо"...
Ему не хотелось даже закрывать глаз, - так он и сидел, глядел на какой-то поблескивающий гвоздик... Наступало великое безразличие, надвигалось небытие.
Так, пронеслось непомерное пространство времени.
..Я, здесь сидящий и будто бы известный моим приятелям, и сам-то отчета себе не отдаю в построении моего сочинения, подобно тому, как матери не понятно зарождение младенца в ее утробе. Я только всматриваюсь в свое творение и, как мать, могу сказать, " я благословлен плодом "" ...Сочинение растет медленно и зреет постепенно, я сам не знаю, что возникло раньше, а что - позднее; в моей голове отчетливо вырисовывается сначала один, потом другой эпизод из того, что произошло со мной. Память возвращается толчками, как под напором крови .
Я, иной, Светлый леф-переросток, Ночной Дозор. Оперативник. Отряд Молния. Сокол...
Офис НД…
Логан…
Да его голос:
- Вас выбрали чтоб попытаться осуществить невозможное…
-Вы ДОЛЖНЫ только наблюдать ...
-НЕ ВМЕШИВАТЬСЯ.
-История не может быть изменена.
-Зачем мне все это…
Адреналин или виртуальный коллапс... Или истовое желание посмотреть как же это было с моим дедом, прадедом. НЕ знаю…
Мы были разбиты в боях и отходили за какую то речку. Танками немцы загнали нас на болотистые островки. Сначала гитлеровцы прочесывали с собаками заросли камыша в пойме реки, со всех сторон слышались автоматные очереди, крики – "Рус золь дат, плен! Выходи, шнель - шнель!". Но в ответ с островков мы кое-как отстреливались из винтовок. Немцы добивали нас огнем из орудий и минометов. Картечью стрелял. Рядом со мной разорвался снаряд, и я потерял сознание. Когда очнулся, то долго не мог понять, где я и что со мной происходит? Сколько времени прошло с момента нашего последнего боя?.. Рядом лежали трупы… Нестерпимо болела голова и нога. Вокруг тишина, стрельбы не слышно, но раздавались голоса на немецком языке и лай собак. Смотрю на ногу, а из нее осколок торчит. Встать не могу, сил нет. Попил воды из болота. Превозмогая боль, вырвал руками осколок из ноги, осторожно вылез из болота, выбрался из топи на земную твердь и, хромая, пошел неизвестно куда и зачем. На войне никто никому не может дать гарантий личной безопасности. Солдаты погибали и продолжают погибать в больших и малых войнах. Но должно существовать равенство шансов.
Я опять закрыл глаза, силясь проникнуть в темную пустоту памяти, но пустота поднялась вокруг меня чашей, и я снова погрузился в непроглядный сон.
У меня был с собой карабин с одной обоймой и граната "лимонка" да и какие то справки, типа что я такой то такой то являюсь тем то тем то, (нам этих справок Сахуля перед отбытием кучу надавала). Потом нашел на земле брошенную кем-то палку. Хорошо все же что я зверь, регенерация работает на отлично, несмотря на измоты. К вечеру осторожно доковылял до села, а мимо меня проносится колонна немецких автомашин. Затаился, и в сумерках пробрался к крайней хате. Хозяин запустил в дом, накормил горячей картошкой, хлебом и салом, затем сказал – "Сынок, здесь в селе уже немцы, но на востоке еще слышна канонада, идет бой". Уже ночью в дом зашла группа командиров Красной Армии, все уже в гражданской одежде, такие же бедолаги, как и я, "окруженцы". Решили поставить часовых и спать - разбираться что к чему - утром.
На границе двух эпох, двух миров, двух сильнейших вооруженных сил двадцатого века все зависло в неустойчивом равновесии. И ближайшие дни должны определить — куда качнется чаща весов. К бесконечно тяжелым четырем годам Отечественной войны? Победоносной, но до конца ничего не решившей, в самой своей победе несущей семена грядущих сорока лет бесконечных конфронтаций, многих маленьких локальных войн и одной большой холодной. ИЛИ?
Как в этой ситуации остаться сторонним иным... Это же мой мир, не компьютерные стрелялки, не рыканье в виртуального противника... и пули тут настоящие и сама жизнь… Недопустимо обрекать людей на участь смертников. Почему так неприятно читать о первых месяцах Второй Мировой? Все уже ясно, границы удержать не удалось, командование отбыло поближе к центру, а кому-то приказано — оставаться, биться до последнего, в буквальном смысле, солдата и патрона, потому что права на плен тоже нет. То же самое — идея камикадзе. Наша мораль ее отрицает. Почему? Вроде бы летчики сорок первого года были такими же камикадзе, готовыми на гибель, на таран, на подвиг Гастелло, и никто почти из них не дожил до победы. Неужели все дело как раз в этом "почти"?
Если бы погибающие сейчас на западе дивизии имели нормальные шансы — через положенное время отойти на отдых, получить подкрепления, потом снова воевать — все их жертвы выглядели бы совсем иначе. Но возможности вывести их сейчас из боя не было. Им нужно любой ценой продержаться еще минимум месяц. А для скольких такая необходимость означает верную смерть?
И КАК в такой ситуации оставаться просто сторонним иным.. Есть во всей этой истории с иными какая-то непонятная система, думал я, сидя в русской хате с какими то незнакомыми солдатами .. Все события словно наслаиваются, повторяют сами себя, пусть и на другом уровне. Вернее, каждый из нас, ввязавшись, обречен на повторение похожих событий. Как в болезненном сне. Просыпаешься, стряхиваешь с себя утомительный и липкий кошмар, таращишь глаза в потолок, успокаиваешься, начинаешь задремывать — и все начинается снова. Чуть-чуть иначе, но то же самое... Думал, с чем уж там, а с войной кончено. И пожалуйста — кругом немцы, война... Как в болоте. Чем сильнее барахтаешься, тем глубже засасывает. Впереди нас - непроходимое болото, а все дороги забиты врагом. Обстановка тяжелейшая. Как же тут остаться сторонним наблюдателем…
Я не знал, - долго ли так пролежал без движения. Кровать стала холодной или это просто стылая кровь. Присел, - в тоске поднял голову. И воспоминания опять хлынули нескончаемым потоком...
После напутствия Логана нас выкинули кого где, мне достались леса Белоруссии. Шинелей у нас не было, а ночь выдалась холодной. В хате решили не топить, чтоб не привлекать внимания. Нашел какой то, еще гражданский пиджак, так я накинул пиджак на гимнастерку и заснул. А на рассвете какой-то шум, товарищ меня локтем в бок толкает.
Я глаза открываю, а вокруг немцы и полицаи, длинным рядом стоят.
Винтовки на нас направили, гогочут и улыбаются – "Иван! Мутен морен! Хенде хох! Ауфштейн! Ком! Шнель!". Это было настолько ошеломительно, странно и страшно, и казалось таким неправдоподобным! Не может быть!
Какие немцы?! Откуда?! Где часовые?
Мы, как загипнотизированные, в оцепенении и в изумлении, поднимались под дулами винтовок, никто не то чтобы выстрелить, карабин свой схватить не успел. Никто даже не пытался кинуться на немцев. Это был просто шок…
Я шел по утреннему селу, почти пустым в этот час улицам, привыкая к новой роли окруженный фашистами, и одновременно жадно смотрел по сторонам. Я всматривался в облик улиц и лиц и пытался найти следы и признаки нового — не те, что могли появиться естественным путем, а совсем другие. Мне казалось, что после того необыкновенного, пришедшего в мир — с иными, орудующими в Москве, со временем, которое утратило свое постоянство и необратимость, с собственными приключениями, после которых тоже ведь должно было поменяться что-то на Земле — после всего этого мир не мог остаться прежним.
Умом понимал, что вряд ли сможет заметить нечто существенное, и все же искал, то в афишах кино, то в лозунгах и призывах, начертанных белой нитрокраской по кумачу и алым неоном по черному небу, то просто в лицах людей...
Еще — еще было страшновато. Всю жизнь я проводил на глазах десятков и сотен людей: в НД, в Крыму обучая молодежь, в виртуальных баталиях, и всегда был обязан не только не давать волю естественным эмоциям, а напротив — демонстрировать спокойствие, выдержку, небрежное мужество. И много иронии. Зачастую — довольно злой. А мне ведь тоже бывало не по себе. И тошно, и тоскливо. Например — перед выходом на первое боевое дежурство. И вот сейчас. Когда ты один, вокруг — огромный страна , впервые не родная и желанная, а настороженная , скрывающая в себе неведомую и жуткую опасность, как мина неизвестной системы с включенным таймером и перспективы перед мной далеко не вдохновляющие.
Но в то же время — и это еще одна странность — Я испытывал состояние удивительной, полной внутренней свободы.
Пожалуй, впервые в жизни не считаю себя обязанным никому и ничему, кроме своего нравственного чувства. После всего уже пережитого и в предощущении того, что должно произойти, абсолютно незначительным казалось все, что раньше представлялось естественным и необходимым. Не волновало ни мнение начальства, ни служебные заботы, от которых раньше не удавалось отвлечься и в отпуске, ни даже чисто материальные и бытовые проблемы.
Село большое, вели нас долго. Вдруг чубатый полицай скомандовал – "Приставить ногу!". Я машинально остановился и выпрямился. Чубатый злорадно улыбался – "А говоришь не военный! Мы тебя, комиссарика, сразу раскусили!".
Привели в участок, чубатый побежал обо мне докладывать.
Завели к начальнику полиции. Тот, держа в руках мою справку ,в которой я по иронии судьбы стал детдомовцем и идейно невыдержанным и значит сослан в эти края на выселки , начал "беседу" – "Что, большевицкий комиссар, говоришь из Петровки? Детдомовский выкормыш? И где же ты там жил? На улице 1 мая, говоришь? Но мы проверять не пойдем, зачем нам ноги зря бить. За то, что ты, сволочь, спал в избе с комиссарами, тебя следует повесить на первом суку! А сапоги то на тебе командирские! И не бреши, что ты сапоги на дороге подобрал, они по твоей ноге пошиты!". Он подошел ко мне поближе, пригляделся и, злобно оскалившись, сказал – "Хлопцы, да вы жида пархатого поймали! Он же жид!". Сложил вчетверо мою справку и, усмехаясь, засунул мне ее в карман – "На том свете предъявишь! Давай его пока в подвал , а потом - в расход! А тех сжечь - прямо с хатой"
Я падал в пространстве, беспорядочно кувыркаясь, понимая, что на этот раз проиграл, что все кончено. Но Человек, потерявший даже собственное Я, упрямо боролся за жизнь. Память изменила мне, силы оставили израненное тело, и я с трудом соображал, что, собственно, должен делать, чтобы продлить агонию еще на несколько часов и предоставить спасателям хотя бы ничтожный шанс отыскать в пространстве крохотную точку ...СЕБЯ…
Натянул на плечи одеяло и сел, скорчившись. Не было охоты ни думать, ни вспоминать, ни ожидать. К чему? Проходило какое-то непомерно долгое, неземное время. Посидел, скорчившись, в оцепенелой дремоте. Холодок вечности осаждался невидимой пылью на сердце, на сознание. Но тогда почему так упорно встает перед его мысленным взором этот дед и сгоревший остов дома. И почему он вспоминает доверчиво прижавшегося к нему мальца, или огонь, грозящий смертью всему живому? Что это за странный чужеродный кусочек памяти сохранился в глубине его рассудка вопреки всему? Кто-то ему говорил, что человек должен уходить из жизни с ясным сознанием, но даже это мне не удавалось. ...
P/S. Я должен рассказать что помню. Вот это я делаю, потому что чувствую, обязан это сделать, потому что, как говорено в "Тиле Уленшпигеле", пепел Клааса стучит в мое сердце.
Автор:  borux  ,пр1 |
|
Профиль
Войти и проверить личные сообщения
FAQ
Поиск
Группы 
Вход 
, незачет!